Это произошло в тот момент, когда еженедельные женские марши протеста вынуждены были поменять свой формат. Режим уже начал переходить из обороны в атаку и перестал «стесняться» хватать мирно протестующих женщин руками людей в черных масках и без знаков отличия, которые рыскали вдоль и поперек на микроавтобусах с тонированными стеклами без номерных знаков. Поэтому женщины решили больше не собираться в единую колонну, а гулять по проспекту малыми группами.
Я пришел снимать эту акцию протеста и буквально в первые же минуты оказался внутри одного из «капканов» организованного людьми в черном. Несколько микроавтобусов подъехало к нам, оттуда высыпалась черная масса и они начали хватать женщин и тащить их в автобусы. Женщины кричали и сопротивлялись. Внезапно в шум проспекта врезались крики ужаса и отчаяния. Снимать это (а снимал я тогда 24 миллиметровым объективом) не было никакой возможности, ибо и фотограф, и его камера сразу же оказались бы в руках людей в черном. Никакого «иммунитета а-ля пресса» не существовало. Поэтому я, как и остальные участники бросился бежать в надежде оторваться от преследователей. Отбежав какое-то расстояние я увидел человека жестами приглашающего спрятаться в подъезде дома, дверь которого он держал приоткрытой, и я вбежал внутрь. Это был подъезд четырехэтажного старого сталинского дома с узкими лестничными маршами. Вбежавшая в подъезд группа, а это приблизительно человек 10-12 разместилась на последнем этаже. Я же и еще одна девушка сели на ступеньках этажом ниже.
Наступила полнейшая тишина. Все вслушивались в звуки снаружи и в громкий перестук собственных сердец, только иногда эту тишину прерывало одинокое всхлипывание и шум телевизора из одной из квартир.
В подъезде было достаточно темно, свет подал на наш лестничный марш через небольшое видимо немытое с прошлой весны окно, на подоконнике которого в горшках разного «калибра» и эпох, стояли цветы, которые кто-то заботливо поливал. Темнота в тот момент казалась и уютной, ибо она «прятала» нас и одновременно черной, как маски и души людей, которые нас загнали сюда.
Когда дыхание наше стало вновь ровным, женщины наверху стали шепотом переговариваться, кто-то сдавленным голосом по телефону уточнял положение вещей снаружи.
Тогда и моя соседка заговорила. Глядя из темноты подъезда на свет тусклого окна, она возмущалась, терялась, умолкала, гневалась, при этом изо всех сил заставляя себя шептать, а не кричать. Было видно, что в свои двадцать лет она впервые столкнулась лицом к лицу с таким невообразимым злом. Глядя на нее мне казалась я вижу спрессованный в миг этап взросления. Это было в глазах напуганного ребенка, которые то и дело наполнялись слезами, в ее жестах, она то размахивала руками, то обхватывала свои острые плечи, в голосе, который словно ломался на глазах, в непослушных волосах, которые она вновь и вновь пыталась уложить чтобы спрятать туда свои руки.
Мне кажется, в тот момент я видел суть, глубину и чувства белорусского протеста, но достать камеру и снять их я не мог, во-первых, это было бы неуместно, а во-вторых, ни черно-белая пленка, на которую я снимал, ни старенький Pentax, уверен, не могли передать все то, что нарисовал мне свет проходящий сквозь грязное стекло окна с наслоившейся краской на раме. Мне укрывающемуся в знании в стиле ампир на проспекте Независимости который вначале назывался Московско-Венский почтовый тракт, а после во времена Российской империи улицей Захарьевской, в 1812 году улицей Новый город при французах, с 1919 по 1920 Адама Мицкевича при поляках, Гауптштрассе во время І и ІІ мировых воин, потом улицей Советской, проспектом Сталина, Ленинский проспектом и проспектом Франциска Скорины.
Я не жалею, что не сделал тогда снимок. Этот «снимок» нужно было почувствовать. Во всяком случае, почувствовать мне.
19 мая 2021 года. Поезд Варшава – ….